Елена Колядина - Цветочный крест • Потешная ракета

Улегшись, Феодосья принялась грызть сущик с легкомыслием, весьма осудительным в ее непонятном положении. Ведь она так и не знала, что с нею произошло после казни? И почему она осталась жива, коли была казнена сожжением во срубе?

– Может, примчался вослед гонец с другим указом: Феодосью Ларионову помиловать и наградить? – воображала она.

Но розмыслы пришлось испуганно прервать, так как послышался вдруг сдавленный смех, у воза остановились и негромко распрощались двое либо трое мужей, а за тем полог откинулся, и внутрь осторожно влез незнакомец.

– Кто здесь?! – испуганно вскрикнула Феодосья.

– Очнулась? – ответил ей молодой голос.

Феодосья молча кивнула головой.

– Слава Богу! Живая!

– Да ты кто? – спросила Феодосья.

– Олексей. Это ж я тебя от смерти спас. Вернее, сперва Смерть от тебя наотрез отказалась. Не время, говорит, ей, тебе то есть, помирать. А уж после этого аз тебя из сруба вытащил, переоблачил да упросил пустить обоих в проезжающий обоз.

– Не помню, – покачала главою Феодосья. – Ничего не помню. Дым, треск… А далее – темнота. Значит, это ты меня из огня вытащил?

– А кто еще? Не щадя живота, – скромно признался Олексей. – Даром в обоз никто не хотел пускать, так я посулился по пути свежую дичь стрелять и нести охрану, потому что у меня огнеметный пищаль есть. Аз ведь стрелец. Служил тотемскому воеводе верной службой. Но надоело, корма деньгами жила сей не платит, все норовит жита куль всучить, будущность безотрадная, скука. Я давно решил уехать с обозом в Москву, там, бают, есть городище из одних только стрельцов, и служат оне царю Алексею, одаряет он их серебром и золотом, ездовыми конями и дорогой сбруей. А кони такие, что грива до колен свисает, бег быстрее посвиста, кафтан на ем зеленый, шитый золотыми травами. Али в сокольничьи подамся.

– На коне – кафтан? – изумилась Феодосья. – Ой, кривда сие!

– Провалиться мне на этом месте! У стрелецких коней кафтаны зеленые, у боярских – алые, а у царских – белые с золотом. Мне один знакомец показывал картину, кою купил в Москве, а на ней намалевано, как в вербное воскресенье выходит царь Алексей Михайлович по ковру из Кремлевских ворот и ведет за узду коня, от копыт до самой морды наряженного в кафтан. На голове – шапка, только для зенок отверстия.

– Должно быть, неудобно царю в такой шапке ходить, – сказала Феодосья, с волнением вспомнив колпак, в котором шла она перед своей казнью.

– Да не у царя шапка с дырками, а у коня! Одни только губы торчат. И на голяшках – чуни, тоже белые в золотых травах. А у нашего воеводы коня шиш допросишься. «Невелик князь, ногами добежишь!» – передразнил он, очевидно, воеводовы словеса.

– Да почто же коней наряжать? Али это не грех? Аз однажды кошке платок повязала, так мать меня так огрела!

– А почто в хоромах держать стеклянные миски с живыми карпами, когда сего добра на любой реке полные запруды?

– Это где ж такие миски с рыбами?

– Да все в той же Белокаменной. А ставить избу со слюдяной крышей и в ней сажать груши в кадушках?

– В избе?! Да почто хоть?

– А ни по что. От богатого кошеля. Вот как в Москве живут люди!

Олексей был зело говорлив, и дождаться логического завершения его рассказа было нелегко. Посему Феодосья перебила.

– Погоди, доскажи про меня. Что ты обо мне обозным сказал? – тревожно вопросила она. – Имя мое назвал?

– Али я на дурня похож? – обиделся Олексей. – Набаял, что ты – монах, отбившийся из-за болезни от предыдущего обоза. Что следует тебе быть в Москве, ибо ты первый голос певчего хора и без тебя вся служба прахом идет. Царь аж вечерни стоять не хочет, все спрашивает, когда вернется любимый певец Феодосий Ларионов.

– Ты меня обозвал Феодосием Ларионовым? Сделал мужем?! Аз – монах?!

– А что я должен был изречь? Сие сожженная в срубе колдунья Феодосья?

– Господи, грех какой!

– Грех, пока ноги вверх! – опять обиделся Олексей.

И стал укладываться с другого края воза, нарочито сердито одергивая полог и подтыкая под бока коровью шкуру. Он даже отвернулся в знак протеста против непереносимой неблагодарности, проявленной спасенной им бабой! Вот оне, бабы, всегда такие! Пригрей ее, так она изловчится и в самое сердце ужалит! Ты к бабе с добром, а она к тебе с говном!

Правду говоря, Олексей спас Феодосью не из ратного благородства. Просто оказался он в безвыходном положении, из какового и нашел удачный выход.

Как только Смерть тем же загадочным образом исчезла из поля зриния Олексея, в голове его вихрем промчались розмыслы, из которых выходило, что он, Олексей, попал в изрядную переделку. Ежели оставить девку гореть алым пламенем, то куда она денется опосля кончины? Ведь Смерть изрекла, как отрезала, – в списках сия Феодосья не обозначена! Примется покойница толкаться во все двери, а ее не принимают – нет на тебя ни указа, ни приказа! Ни в рай, ни в ад, ни к матери в утробу! Что как начнет она шататься ночами да, обозлившись на него, стрельца, бросившего в сруб факел, будет блазиться во сне да душить до смертного морока? Синодик на помин ее души тоже не подашь. Вот и думай, Олексей, лобным местом!

И стрелец, выбранившись от души, взбежал по помосту на край сруба, а потом кинулся по настилу вниз и, задыхаясь от дыма, вытащил Феодосью, пребывавшую в беспамятстве, на волю.

Свидетелей его преступного деяния не оказалось, поскольку все зрители в страшной суматохе бежали в Тотьму – спасать добро от пожара, за каковой принят был накрывший город багровый туман.

Олексей отнес Феодосью под укрытие бруса, бревен и другого запасенного для виселиц, помостов и срубов древодельного материала, уложил на стружку и корье, накрыл кафтаном со своих плеч и вновь крепко задумался. За помощь богоотступнице, волховательнице, и что там за сей лихой бабой еще числится, полетит буйная стрелецкая головушка с плеч долой! Тут и решил Олексей сбежать из Тотьмы с обозом, который должен был прибыть самое позднее – через день. Об сем известили горожан ехавшие впереди верховые, чья задача состояла в том, чтобы обоз не задерживался на промежуточных остановках из-за неготовности желающих присоединиться.

Забросав Феодосью ветками, Олексей помчался в казенную избу, где обитали иногородние, вернее деревенские, стрельцы, и при всеобщей панике и неразберихе, вызванной багровым туманом, собрал свои пожитки, прихватив чужой кафтан, порты, штаны, шапку – все, что под руку попалось, в том числе и старый монашеский кокуль, неизвестно за какой нуждой висевший на стене.

Облачив Феодосью в мужскую одежду – портища он натянул поверх исподней юбки – и заплетя кое-как распущенные волосы в косы, Олексей вновь уложил ея за бревна, размышляя, что делать далее. И тут на дороге со стороны села Холопьева показались несколько груженых возов и крытых кибиток холопьевцев, решивших прибыть в Тотьму заранее, дабы не проворонить всеобщий собор и отъезд. Олексей кинулся наперерез и вдохновенно набаял первое, что пришло в голову, – монах, мол, певчий и все прочее, что он уже поведал Феодосье. Холопьевцы сперва дружно отказались взять двоицу путников, подозревая у монаха опасную заразу.